Виталий Бондарук: «Сидел в ШИЗО в той камере, где и Витольд. Ее все знают. То, что переживали там – это ад»

В ответ на вопрос, как вы себя чувствуете, бывший политзаключенный Виталий Бондарук, смеется: «Чуть-чуть «раскумарился», — и сам переводит с тюремного жаргона: «Прихожу в себя».

А потом уже серьезно добавляет: «Я выдержал, как и другие. И не перестал верить в справедливость. Готов идти до конца и дальше сражаться».

Виталий — один из 52 человек, которых власти Беларуси выпустили из заключения по договоренности с Администрацией Трампа 11 сентября и выдворили из страны.

Он отсидел в шкловской ИК-17 и могилевской тюрьме №4 в общем 4,5 года. До окончания срока ему оставалось чуть больше двух месяцев. 

Виталий Бондарук рассказал «Салідарнасці», за что его осудили на самом деле, как в колонии переживал ад в ШИЗО и имел счастье познакомиться с Павлом Северинцем и другими достойными людьми, и почему сам из ИК-17 попросился перевестись в тюрьму для особо опасных преступников.

«В деревне очень хорошо виден контраст между тем, что говорят по ТВ, и тем, как живут люди на самом деле»

— До конца срока мне оставалось 85 дней. Ерунда, по сравнению с тем, что уже отсидел. Причем я был уверен, что меня выпустят и ничего не добавят, накануне мне снился покойный отец, и сон был очень хорошим, — говорит собеседник.

Он признается, что в 2020 году впервые в жизни голосовал на выборах:

— У меня в принципе обостренное чувство справедливости. Не скажу, что раньше я ничего не замечал, но, как многие, предпочитал мириться с обстоятельствами или бороться в одиночку.

Это чувство справедливости не давало мне жить спокойно, оно пробивалось — и в 2020 году воспалилось настолько, что больше я терпеть не смог. Однако задержали меня 14 апреля 2021 года.

Обвинения Виталию Бондаруку предъявили по пяти статьям. «Преступление» по меркам беларуского режима, он действительно совершил серьезное — будучи блогером, рассказал в ролике про бытовой случай, характеризующий местных чиновников.

И этот ролик буквально за пару часов набрал почти два миллиона просмотров:

— Я рассказал о ситуации, которая довела меня до отчаяния, признаю, что высказался довольно эмоционально, даже с нецензурной лексикой. 

Проблема касалась земельного участка, который купил в заброшенной деревне. Даже не знаю, остались ли там жители сейчас, тогда было всего пару домов. И такие деревни в Беларуси на самом деле есть в каждом районе.

Участок стоил не как в городе, но тоже недешево. Он был в таком ужасном состоянии, что в зарослях там даже коты с собаками пролезть не могли.

Мы все отчистили, убрали камни, заколотили сваи, приготовили для строительства, но саму стройку вынуждены были немного отложить. Через год с момента покупки на участок приехала комиссия из сельсовета: «Мы не видим здесь дома и даже котлована, значит, поедем оформлять изъятие участка».

Они ничего не забрали, так как на строительство отводится три года, а не год, но нервы потрепали. И я в ответ на эмоциях записал тот ролик и сделал вывод, что, с одной стороны, нам говорят, надо восстанавливать село, а с другой, отбивают охоту. 

На самом деле это был не первый мой ролик, касающийся проблем на селе. Скорее, это была последняя капля. Так получилось, что больше 10 лет назад я перебрался в деревню, купив маленький домик.

До этого жил в частном секторе в городе и был уверен, что это ничем не отличается от деревни. Но когда попал в настоящую деревню, для меня многое открылось по-другому.

Помню, начиналась весна, прилетали птицы, и с каждым днем их пение становилось красивее и объемнее, создавалось впечатление, будто кто-то добавляет громкость. Это было настоящее наслаждение.

Вообще, воздух, красивейший лес придавали огромную энергию. У меня даже здоровье улучшилось. Такие светлые ощущения очень пробивают и на творчество, я стал вести канал о своей загородной жизни.

Однако кроме пения птиц пришлось столкнуться с суровой реальностью беларуской деревни. Там, представьте себе, люди до сих пор сражаются за свет на улицах, за воду в доме, за продукты и доступ к медицинской помощи, буквально за базовые потребности, которые якобы гарантирует социальное государство.

В деревне очень хорошо виден контраст между тем, что говорят по ТВ, и тем, как живут люди на самом деле.

В нашей деревне оставалось примерно с десяток домов, но, когда темнело, единственная улица никак не освещалась. При этом фонарь в наличии имелся. Бабушки вспоминали, что «тут не гарыць, можа, з 85 года».

Я узнал, что даже при минимальном количестве жителей осветительный прибор положен, как минимум, один, и обратился в сельсовет.

Там потребовали собрать подписи у жителей, написать заявление, но и после этого уговаривать починить фонарь пришлось еще месяц.

В итоге его установили в центре, как и положено, и свет загорелся.  Надо было видеть реакцию бабушек. Пришли все — и из нашей деревни, и из такой же умирающей соседней.

Они ходили вокруг фонаря, как вокруг новогодней елки, и радостно повторяли: «Вітальчык, ты зрабіў, лампачка гарыць. Мы такое бычылі толькі ў маладосці».

Собираться вечером под фонарем и приветствовать его включение ужа стало нашей традицией, но радость длилась недолго. Через несколько дней фонарь не загорелся. 

Утром позвонил в сельсовет, говорю, может, лампочка перегорела. А они объясняют: «Мы на летний период во всех деревнях выключаем уличное освещение».

Я пригрозил тогда, что расскажу обо всем в своем блоге. На самом деле, беларуские чиновники всегда очень боялись огласки. Меня они называли «корреспондентом», относились настороженно, если не враждебно, и старались избегать лишний раз. 

А я, в отличие от фонаря, продолжал освещать проблемы, борьба у нас не прекращалась. И бороться в деревне, как сказал, приходилось за элементарное.

Благодаря моему каналу, например, у нас стали чистить снег, подсыпать разбитую дорогу. Но, конечно, не все решалось даже с помощью блога.

Автолавка, которую ждали как праздник, сначала приезжала три раза в неделю, а потом стала приезжать два. Одна женщина у нас была слепая.

И вот будет у нее автолавка с продуктами или нет, зависело от моральных качеств водителя: один не ленился и подъезжал к ее дому, где она подходила к калитке, а другой — нет.

Понятно, что и мы, соседи, заботились о ней. Я вообще старался помогать всем женщинам в деревне, так как был самый молодой. 

Бабушки меня любили, относились как к сыну, называли ласково «Витальчик», угощали разными вкусностями. Положенные соцработники добирались только раз в неделю.

Я делал, что мог — колол дрова, чинил заборы, носил воду из колодца. В нескольких домах создал примитивную систему с бочкой на чердаке, из которой вода шла прямо в умывальник.

Та слепая бабушка позже даже оформила на меня опеку, но я бы и так ее досматривал, конечно.

А какая проблема с медициной в сельской местности, особенно в таких деревнях. Как-то у соседа, кстати, бывшего сотрудника органов, который переехал на пенсии в деревню, заболело сердце.

Был вечер, он вызвал скорую и доковылял до меня, боялся умереть один ночью. Я еще раз позвонил в скорую, потому что он бледнел прямо на глазах. Приехали только в 6 утра, в госпитализации соседу отказали, выписали таблетки. 

У этого человека, кстати, после того случая очень изменилось мнение и о медицине, и вообще о власти.

— В 2021 году, рассказывая о таких проблемах, вы понимали, что за вами могут прийти?

— Понимал, но тогда думал, что накажут штрафом или, максимум, сутками. Участковый с председателем сельсовета приехали ко мне вечером после выхода ролика-миллионника.

Они просили его удалить, а потом пообещали: «Если не закроешь рот, будут репрессии». На этих словах участковый почему-то засмеялся.

Думаю, они и донесли на меня. Затем уже следователи в комментариях на моем канале обнаружили и «надругательство над госсимволами», и «разжигание вражды», и «оскорбление органов власти», и «оскорбление Лукашенко».

Причем, что интересно, по имени я его не называл, как, кстати, и другие осужденные за его оскорбление, с которыми потом встретился в застенках.

Получалось комично, писали про «таракана», «усатую тв*рь» и подобное, никто не подписывал, что это Александр Григорьевич, но те, кто нас задерживали и судили, опознавали по этим определениям именно его, давая соответствующую статью.

Естественно, никаких доказательств на моем суде представлено не было. Я же наивно полагал, что смогу себя защитить на основании статьи о презумпции невиновности, потому что, согласно ей, нельзя выносить приговор по домыслу или предположению.

Но когда огласили приговор — 5 лет, у меня потекли слезы. Тогда еще такие сроки не часто давали.

«К Северинцу боялись подходить даже обычные зэки. В столовой он сидел один»

С ужасом вспоминает Виталий печально знаменитую шкловскую ИК-17, куда был направлен отбывать наказание. Именно там при до сих пор официально не выясненных обстоятельствах погиб Витольд Ашурок.

— Считается, что тюрьма №4 в Могилеве, куда я попал после ИК-17, очень страшное место. Там действительно отбывают срок самые жестокие убийцы, педофилы, насильники и даже людоеды.

Но даже там к политзаключенным относятся лучше, чем в Шклове. Как я понял, многое зависит от начальства. В Могилеве начальник от подчиненных требовал четко соблюдать законы.

Все сотрудники ходили с видеорегистраторами. Например, там на тебя не могли написать, как в ИК-17, «нахалюгу», то есть жалобу с обвинением в том, чего не совершал. Потому что знали, что начальник потребует все подтвердить записью. 

Там можно и пожаловаться на то, что тебя оскорбил сотрудник, и его могли наказать. При мне одного за какие-то нарушения даже уволили.

Там контролеры всегда предупреждали: если будете делать это, я составлю рапорт, и вас будет ждать такое наказание.

В ИК-17 никто не предупреждал, там просто выписывали наказания, для политзаключенных — самое распространенное за то, что не поздоровался или поздоровался неправильно.

Я попал туда в январе 2022 года. О Витольде мне рассказали обычные заключенные, не политические. Его избивали. Были сидельцы, которые даже в момент убийства находились в ШИЗО в других камерах и слышали все, что происходило.

Так получилось, что впоследствии я сидел в ШИЗО именно в той камере, где сидел и Витольд. Ее все знают. О нем говорят, что это действительно был очень принципиальный человек, который отказывался переходить на русский язык, отказывался исполнять разные идиотские требования.

Вся система ИК-17 построена на стукачестве, есть целая иерархия стукачей. Знаю, что сейчас и во всей стране власти строят именно такую систему.

Вообще, ничего не могу сказать хорошего о бывшем начальнике Шкловской колонии — Александре Корниенко. Среди сотрудников там есть откровенные садисты, в том числе Павел Прохоров и Дмитрий Удодов.

При всем этом я бы мог назвать и несколько сотрудников, которые не нарушали закон, не превышали своих полномочий, не издевались над нами, политзаключенными, что помогало нам выжить.

В то же время среди заключенных я там встретил прекрасных людей. Мне посчастливилось познакомиться с Павлом Северинцем.

Так получалось, что пересекались мы с ним в основном при назначении или исполнении наказания. Как-то меня приготовились водворять в ШИЗО, уже уложили на грязный пол — руки за голову. Лежу и слышу по рации: «Там какая-нибудь «хата» есть?» (То есть свободное ШИЗО). — «Завтра Северинцу выходить». — «Аннулируй ему и выпускай».

И приводят Павла, а меня уводят в его камеру. Так я увидел его первый раз. Потом мы оказались в одной очереди «за наказаниями», откуда вызывали на комиссию всех, на кого поступили жалобы.

Я сам подошел к нему и сказал, что очень рад его видеть, что знаю его, смотрел его видео. После мы неоднократно встречались в этой очереди.

Как-то спрашиваю, за что его, а Павел отвечает: «За непрывітанне іду на пакаранне». Мы все, у кого были желтые бирки, то есть политзаключенные, состоящие на 10 профучете, всегда шли в строю первыми.

Сотрудники, которые встречались на пути, и в сторону которых обычные зэки даже плевались, требовали от нас здороваться так: «Здравствуйте, гражданин начальник». Это была прихоть, ничего подобного в уставе не сказано, когда идешь в строю, ни с кем здороваться не должен.

Но они все равно писали на нас эти жалобы, чтобы посадить в ШИЗО, причем не важно, поздоровался ты или нет.

И вот примерно через месяц, когда уже и Павел отсидел, и я, мы снова встречаемся в той же очереди и он мне: «А цяпер, Віталік, іду на пакаранне за прывітанне».

К Северинцу боялись подходить даже обычные зэки. В столовой он сидел один. Я старался хотя бы поздороваться, если получалось, садился за столик рядом, чтобы переговорить.

Видел его несколько раз в церкви. Честно говоря, я не боялся к нему подходить. Меня и так неоднократно бросали в ШИЗО, вместе с ПКТ я там провел 8 месяцев.

То, что мы переживали в ШИЗО, — это ад. ПКТ отличается только наличием постели, но ее отбирали за любое нарушение, которое сами же и придумывали.

Там и летом холодно, в период без отопления весной и осенью — страшно холодно, а зимой вроде бы с отоплением, но ощущение было такое, что пол вообще со специальным охлаждением, будто фреон туда запустили.

Летом, если тапки на тонкой подошве, они иногда примерзали. Ноги опухали, колени раздувались. ШИЗО — это реальная пытка, находиться там физически больно, это все равно, что тебе в колено забивают гвоздь.

И вот Северинец этот ад переживает постоянно. Но он очень стойкий, я ему так и говорил: «Вы мой герой».

Уже в тюрьме я познакомился с еще одним прекрасным человеком, с которым мы даже подружились — Александром Капшулем. Он бывший юрисконсульт «Нафтана».

Он тоже мой герой. Пример таких людей меня очень поддерживал.

Капшуль ничего не боится, прекрасно знает закон и следует ему.  Он пишет жалобы, причем так грамотно, что не подкопаешься, и сотрудникам тюрьмы ничего не остается, как реагировать. (Подробнее об этом активисте независимых профсоюзов можно прочитать здесь, – С.)

«Были рады каждому лишнему кусочку хлеба. Но за вынос его давали 10 суток»

Виталий говорит, что издевательства в ИК-17 довели его до того, что он сам попросился перевестись на более жесткий режим — в тюрьму.

— У меня была цель — выжить, я, можно сказать, «не газовал», для себя решил, что буду говорить «здравствуйте, гражданин начальник», и другим советовал поступать также. Особенно прибывающим новичкам, которые наивно думали, что, зная закон, могут что-то доказать.

Я говорил им: «Ребята, мы в плену, и мы должны выжить, должны выйти живыми». Кстати, Северинец тоже всем, и мне в том числе, советовал терпеть, держаться, говорил, что мы нужны людям на свободе. 

Но все равно я не всегда выдерживал. Однажды объявил голодовку. На меня в очередной раз поступила жалоба за то, что якобы в 12 часов не поздоровался с кем-то в одном месте.

Это был абсолютно неприкрытый подлог, потому что все прекрасно знали, в 12 часов я должен находиться на промзоне и находился там.

Меня вызвали на комиссию, чтобы назначить наказание, и начальник спрашивает: «Ты признаешь вину?». Говорю, вы меня сейчас судите за то, чего я физически не мог сделать, посмотрите камеры с промзоны.

А он: «Вот я сейчас тебя накажу, а потом буду разбираться и камеры смотреть». И я объявил голодовку, требуя прекратить превышать полномочия сотрудникам в отношении заключенных с 10-м профучетом. 

У нас даже выбора не было: если не признаешь вину — дадут 15 суток ШИЗО, если признаешь — значит, будут пытать 10 сутками. Дальше могут продлить якобы за дополнительные нарушения. 

— Как вы выдержали голодовку?

— Я выдержал почти пять суток на одной воде, причем это была моя первая голодовка в жизни. Честно говоря, сам был в шоке от своего организма, но, думаю, мне тогда помогла моя злость.

Я реально был такой злой, что перестал выполнять требования —убираться, делать зарядку, даже к стене не подскакивал, когда открывался глазок.

Мне за те дни выписали 27 нарушений, а я сказал, мне все равно, я и так в ШИЗО, а ответственность за состояние своего здоровья перекладываю на вас.

Единственное, вставал к стене, когда приходила проверка. И вот на пятые сутки заходит проверка, я встаю — у меня помутнение, в глазах потемнело, и я упал.

Ударился головой о плитку, потекла кровь. Караульный испугался. После того, что произошло с Витольдом, они стали бояться подобных инцидентов.

Начальник приказал оказать мне медицинскую помощь. Но он ушел, и никакой помощи мне никто не оказал. Точно также никто не оказал помощь, когда мне сильно повредили руку.

Из камеры на прогулку в ИК-17 политзаключенных выводят сейчас в очень жестокой форме — как осужденных на пожизненное. Нам надевали на голову либо черный мешок, либо маску, закрывающую пол-лица, наклоняли вниз головой, руки в наручниках нужно было поднять максимально вверх за спиной, и за них еще тянули.

А рядом всегда бежала собака, которая очень сильно лаяла. Это даже психологически было сложно выдержать. Иногда маску на лице удавалось немного сдвинуть мимикой, и через щель я видел свои ноги и челюсть собаки. 

Однажды в смене был тот самый садист Прохоров. Он всегда задирал твои руки так, что можно было удариться головой о плитку пола.

Сказал ему, что не могу идти в таком положении, а он разозлился: «Ах ты, мразь бчбэшная», — и дал мне по рукам так, что раздался хруст.

Одна моя рука сразу обвисла, потом посмотрели, она распухла и начала синеть. У меня слезы текли — и от злости, что не могу дать сдачи, и от сумасшедшей боли. 

После каждый день ко мне приходили на проверку, все видели, как беспомощно болталась моя рука, синяя и опухшая, но только на третий день попался сотрудник, который потребовал оказать мне медицинскую помощь. Однако он вышел, за ним закрыли дверь и обо мне снова забыли.

Я сам как-то приматывал руку одеждой и старался не беспокоить. Не мог спать на этой стороне, было очень больно. Наконец ко мне пришел главный опер, увидел своими глазами, что с моей рукой, и поинтересовался, буду ли я писать жалобу на Прохорова.

Сказал, что ничего писать не буду, но попросил отправить меня «на крытую», то есть в тюрьму. Понимал, что не могу больше выдерживать этот холодильник и это отношение.

Я ничего не знал тогда про тюрьму №4 кроме того, что всех ею пугали. Но даже это меня не остановило в тот момент. Рука моя, к счастью, оказалась не сломанной, очевидно, был сильный вывих, заживала где-то два месяца. 

После задержания в СИЗО меня взвешивали, и я весил больше 120 кг, на самом деле был довольно крупный. И вот когда меня взвесили в ИК-17, оказалось, что я вешу уже 65 кг.

Даже их врач, увидев такую разницу, испугалась и просила за меня администрацию. На самом деле только за 10 суток в ПКТ или ШИЗО можно было потерять до 10 кг. На фоне резкого похудения у меня повылазили всякие болячки.

Еда, которой кормили, была совершенно пустой, без витаминов и микроэлементов, давала только эффект мгновенного насыщения.

Так получилось, что не было кому передавать мне передачи, отовариваться я мог на небольшую сумму. Чувство голода было постоянным. В столовой зэки-уголовники, которые часто вообще не ели тюремную еду, отдавали иногда свои порции.

Утром мы завтракали, а потом почти три километра шли на промзону. Пока доходили, уже снова хотелось есть. Точно также после обеда.

Были рады каждому лишнему кусочку хлеба. Но за вынос его давали 10 суток. В столовой стукачи следили, чтобы никто не спрятал этот кусок хлеба.

Черный называли «чернуха», а белый — «белуха». Если вынесешь «белуху», этот кусок можно было обменять у других заключенных на ложку кофе.

— Что помогало вам в таких ужасных условиях жить?

— Вера в Бога, конечно, и мое чувство справедливости.

«Дали новый телефон — я на него смотрю и не знаю, как подступиться, как будто вновь учишься ходить»

— Как вас вывозили 11 сентября?

— Евгения Афнагеля забрали с прогулки еще в 10 утра 10 сентября, но мы тогда не знали, куда и зачем. И тут на вечерней проверке меня предупредили, чтобы проснулся в 3 часа ночи.

Мы все снова задумались, куда теперь меня переводят. Мыслей об освобождении не было. К тому же уже сказал, что готовился выходить через два с половиной месяца. 

В полной растерянности предложил Александру Капшулю и еще одному человеку, с которым общался, попить чаю на прощанье. В 3 ночи меня перевели в соседнее здание, где было СИЗО. «Шмон» проводил сам замначальника тюрьмы, что меня очень удивило. Он этим не занимался.

Потом зашел верзила в маске, меня вывели за ним, кто-то вынес мои вещи. Обычно мы все тянем сами. Вещи бросили в багажник, меня посадили на заднее сиденье и предупредили, если не буду сидеть смирно, поеду «в багажнике в маске и наручниках».

Мешок на голову мне не надевали, и я все время следил за дорогой. Мы выехали из Могилева в сторону Минска, проехали город, проехали поворот на Брест.

Спрашиваю, куда едем, огрызнулись: «Тебе не надо знать». Свернули в лес и поехали вглубь. У меня реально стали возникать аналогии с рассказами Алкаева (бывший начальник минского СИЗО, написавший книгу об исчезновении и убийстве оппонентов Лукашенко, — С.).

Остановились, открывается дверь, говорит выйти и взять сумку.  Думаю, неужели сейчас прямо здесь скажет убегать. А он: «Шмотки гражданские есть? Переодевайся».

Я выдохнул, понял, раз переодели, убивать не будут. Потом один второму сказал: «На точку газуй», и мы поехали в сторону Литвы. «Точка» была у автобусов, к которым все съезжались.

К счастью, у меня паспорт не отобрали. Я человек не сентиментальный, но потом много раз прятал слезы. И когда нас приветствовал Джон Коул, и когда в американском посольстве в Вильнюсе встретили наши беларусы, а потом на пресс-конференции на следующий день, когда пел «Вольны хор».

После уже была сплошная радость — наобщался с близкими, пока по телефону, который мне подарили. Также вручили денежную помощь. Я очень благодарен всем за заботу.

Еще я с вами разговариваю после очень вкусного завтрака.

— А что стало главным удивлением на свободе?

— Около пяти лет назад в последний раз держал в руках телефон. Надо сказать, что с любыми гаджетами я тогда общался абсолютно свободно, владел в совершенстве некоторыми программами.

И вот мне дали новый телефон — я на него смотрю и не знаю, как подступиться, как будто вновь учишься ходить.